С глазами черней, чем омут речной,
в юбчонке с десятком заплаток,
без ремесла, без гроша за душой,
но с массой волос, что черной волной
спадала до черных пяток,
Явилась, дитя мое, Ханна Каш,
что накалывала фраеров,
пришла с ветрами и ушла, как мираж,
в саванну по воле ветров.
У нее ни туфель, ни пары белья,
она даже молитвы не знала,
и серою кошкой, не имевшей жилья,
занесло ее в город, в гущу гнилья,
словно между дровами зажало.
Она мыла посуду за малый баш,
но не мылась сама добела,
и все же, дитя мое, Ханна Каш
почище других была.
Как-то ночью пришла в матросский кабак,
с глазами черней, чем омут,
и был там Дж. Кент среди прочих гуляк,
и с нею Джек-Нож покинул кабак,
оттого что чем-то был тронут.
И когда Дж. Кент, беспутный апаш,
чесался и щурил глаз,
тогда, дитя мое, Ханна Каш
под взглядом его тряслась.
Они стали близки там, где рыба и дичь,
там сошлись колеи их путей.
У них не было койки и дома, где жить.
И они не знали, где пищу добыть
и как называть детей.
Но пусть ветер и снег впадают в раж,
пусть саванну зальет потоп,
все равно, дитя мое, Ханна Каш
будет мужа любить по гроб.
Шериф говорит: он подонок и мразь.
Молочница: кончит он худо.
Но она говорит: уж раз я взялась,
то пусть он будет и подонок и мразь,
он муж мой. И я с ним буду.
И нету ей дела до драк и краж,
и простит она брехуна,
ей важно, дитя мое, Ханне Каш,
любит ли мужа она.
Там, где люлька стояла, -- ни крыши, ни стен,
их трепала беда постоянно,
но из года год они шли вместе с тем
из города в лес, где ветер свистел,
за ветром дальше -- в саванну.
И так идешь, покуда не сдашь,
сквозь ветер, туман и дым,
так шла, дитя мое, Ханна Каш
вместе с мужем своим.
Он рыбу крал, а она -- соль,
крала, ничуть не унизясь.
Но когда она варила фасоль,
у него на коленях ребенок босой
вслух читал катехизис.
Полсотни лет -- его верный страж,
и одна с ним душа и плоть.
Такова, дитя мое, Ханна Каш,
и да воздаст ей Господь.
|
|
