Заметный
Усталость рваными нитями дождя рыдает на стеклах витрины, рассекая искаженными тенями аспидные лица местных пьяниц, один из которых – я.
По задумке Бога я – сгусток вечных сомнений и трусости, я одинок до прозрачности и сквозь меня просвечивают дрожащие неоновые вывески баров и кабаков. Впечатываю в пересохшие губы холодную зелень стекла со вкусом аниса. Не опускаю руки до тех пор, пока последний вспененный глоток не делает мой рассудок стерильно-безразличным.
Субботняя полночь. И все желания отмирают, мысли прекращают скрежет в голове, глаза мои становятся тяжелыми, полными расплавленного олова – в этот самый момент вздрагивает дверной колокольчик и входит Она. Я не вижу ее лица, ладоней, но каждым позвонком чувствую, как щелкает где-то под сердцем ржавая крестовина стрелочного перевода, меняя путь на иной, прежде неведомый и уже бесповоротный.
Она в черном шелке, словно эбонитовая птица, садится рядом у левого плеча. Молча плачет через сомкнутые веки, перламутровые слезы текут под бледной кожей. Я так боюсь на нее посмотреть, что почти не дышу. Нервно стучу ногтем по стеклу, не попадая в такт секундной стрелке в стенных часах за спиной бармена, и красота этих немых мгновений рушится, как империи.
Бармен подбрасывает глянцевый шейкер, который застывает над его рукой, зацепившись за воздух. В правом углу сизое охрипшее облако табачного дыма вырывается из перекошенного рта пьяного клерка, замирает в корявой абстрактной форме.
Не размыкая восковых губ, она говорит, что мне больше не нужно бояться. Говорит, что наше одиночество схоже так сильно, что она почти любит меня. Я осмеливаюсь поднять взгляд, и красота ее бледности мгновенно сжигает меня внутривенной инъекцией электричества.
Она говорит, что сегодня, в день моего тридцати трехлетия, дарит мне вечную жизнь, и целует в висок, будто касается кусочком сухого льда. Пространство раскалывается от стального звука, упавшего на пол шейкера, и Она бесследно растворяется в плотности полумрака. Оживает табачное облако, оседает на волосы и брови, на секунду коверкая из меня седого старца. И в мутном отражении зеркала, среди пыльных бутылок на полках, я вижу себя таким, каким стал бы через десятки лет, если бы не дарованное только что бессмертие.
Душный кабак выплевывает меня в ночь, и я бреду по вымокшим улицам, шатаясь в дрожащих огнях больного бессонницей мегаполиса, и лимонно-электрический свет изливается из всех углов, клеток и глазниц небоскребов. Перешагивая через пузырящиеся лужи, я думаю о том, что у меня теперь целая вечность, и я могу стать кем-то нужным, могу стать заметным.
Сквозь чернила темноты, разлитые на лестничных пролетах, пробираюсь на свой этаж, где меня поджидает Н. Он сидит под дверью, обхватив голову руками, ресницы вздрагивают, глаза остывают от слез. Н. говорит, что его жена умерла в полдень. Он просит зайти и проститься с ней. Глядя на бесцветный пергамент кожи, на огненно-рыжие локоны, разбросанные по синим, бархатным внутренностям гроба, я ничего не чувствую, потому что не знал эту женщину. Но мое сердце сжимается при виде почерневшего от печали друга, горе пожирает его и видеть это невыносимо больно.
Комната скорбящего вдовца заполнена опустошенными бутылками, и мысль рождается мгновенно. Раскалываю зеленый глянец сосуда, и в руке расцветает стеклянное дитя флорибунда. Лепестки лижут мою ладонь, и ткани кожи расползаются, обнажая алую мякоть. Я поднимаю руку, и рубиновые капли падают на выцветшие губы, рыжие локоны и синий бархат. Мертвая открывает глаза, двигает левым мизинцев, кожа ее наполняется цветом персиковых плодов. Н. подлетает к супруге, покрывает поцелуями скулы. Плачет.
Он рассказывает любимой о чуде, которое я сотворил, и, глядя на счастье друга, я впервые в жизни чувствую, как все клетки и сосуды в теле наполняются теплой радостью – это, оказывается, очень приятно. Жена Н. подходит ко мне и смотрит на еще кровоточащую рану, затем идет в кухню, приносит тяжелый серебряный кувшин и разбивает мне голову.
Я давно потерял счет времени. Мне кажется, в этой душной комнате я целую вечность, и тяжесть чугунного кольца вокруг шеи не позволяет свободно дышать. Я изможден многочисленными ранами на теле, но умереть не могу. Н. заходит ко мне слишком часто. Он не смотрит в глаза, ничего не говорит. Только вливает в мое иссохшее горло немного ледяной воды, а затем делает новый надрез, рассекает кожу лезвием тонкого ножа, для разделки рыбы, и набирает в чашу новую порцию крови. Он делает это так часто, что на моем теле не осталось и десяти сантиметров целой кожи. Раны не успевают затягиваться и чернеют. Входит жена Н., улыбается, говорит, что когда кровь закончится, они будут продавать органы и лоскуты плоти. Она говорит, что люди едут за чудотворным средством уже из соседних городов, отовсюду стекаются толпы страдающих, готовых заплатить любые деньги, чтобы исцелиться или воскресить мертвых. Она говорит, что я стал новым Христом, умирающим, ради человечества. Наконец-то я стал заметным.
Жена Н. оставляет меня в одиночестве, но скоро они придут снова. Собираю последние силы, гремя цепями, расправляю израненные плечи, и сквозь стиснутые зубы молю: «Забери меня. Забери». Я вспоминаю поцелуй, похожий на прикосновение сухого льда, и вдруг чувствую, как чернота моих зрачков начинает сужаться и остывать, как замедляется и проваливается куда-то узелок пульса под чугунным ошейником. Чуть касаясь левого уха прохладным атласом губ, Она шепчет: «Бедный мой. Бедный. Идем со мной».
Я улыбаюсь и закрываю глаза.
Смотрите также:
|
|
