Текст песни Иосиф Бродский. - Нобелевская лекция. часть 2
0 чел. считают текст песни верным
0 чел. считают текст песни неверным
|
Если искусство чему-то и учит (и художника – в первую голову), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней – и наиболее буквальной – формой частного предпринимательства, оно вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности, уникальности, отдельности – превращая его из общественного животного в личность. Многое можно разделить: хлеб, ложе, убеждения, возлюбленную – но не стихотворение, скажем, Райнера Марии Рильке. Произведения искусства, литературы в особенности и стихотворение в частности обращаются к человеку тет-а-тет, вступая с ним в прямые, без посредников, отношения. За это-то и недолюбливают искусство вообще, литературу в особенности и поэзию в частности ревнители всеобщего блага, повелители масс, глашатаи исторической необходимости. Ибо там, где прошло искусство где прочитано стихотворение, они обнаруживают на месте ожидаемого согласия и единодушия – равнодушие и разноголосие, на месте решимости к действию – невнимание и брезгливость. Иными словами, в нолики, которыми ревнители общего блага и повелители масс норовят оперировать, искусство вписывает "точку-точку-запятую с минусом", превращая каждый нолик в пусть не всегда привлекательную, но человеческую рожицу. Великий Баратынский, говоря о своей Музе, охарактеризовал ее как обладающую "лица необщим выраженьем". В приобретении этого необшего выражения и состоит, видимо, смысл индивидуального существования, ибо к необщности этой мы подготовлены уже как бы генетически. Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь, ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем все это кончается. Было бы досадно израсходовать этот единственный шанс на повторение чужой внешности, чужого опыта, на тавтологию – тем более, что глашатаи исторической необходимости, по чьему наущению человек на тавтологию эту готов согласиться, в гроб с ним вместе не лягут и спасибо не скажут. Язык и, думается, литература – вещи более древние, неизбежные, долговечные, чем любая форма общественной организации. Негодование, ирония или безразличие, выражаемое литературой по отношению к государству, есть, по существу реакция постоянного, лучше сказать – бесконечного, по отнощению к временному, ограниченному. По крайней мере до тех пор, пока государство позволяет себе вмешиваться в дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела государства. Политическая система, форма общественного устройства, как всякая система вообще, есть, по определению, форма прошедшего времени, пытающаяся навязать себя настоящему (а зачастую и будущему) и человек, чья профессия язык, последний, кто может позабыть об этом. Подлинной опасностью для писателя является не только возможность (часто реальность) преследований со стороны государства, сколько возможность оказаться загипнотизированным его, государства, монструозными или претерпевшими изменения к лучшему – но всегда временными – очертаниями. Философия государства, его этика, не говоря уже о его эстетике – всегда "вчера"; язык, литература – всегда "сегодня" и часто – особенно в случае ортодоксальности той или иной системы даже и "завтра". Одна из заслуг литературы и состоит в том, что она помогает человеку уточнить время его существования, отличить себя в толпе как предшественников так и себе подобных, избежать тавтологии, то есть участи известной под почетным названием "жертвы истории". Искуство вообще и литература в частности тем и замечательно, тем и отличаются от жизни, что всегда бежит повторения. В обыденной жизни вы можете рассказать один и тот же анекдот трижды и трижды, вызвав смех оказаться душою общества. В искусстве подобная форма поведения именуется "клише". Искусство есть орудие безоткатное и развитие его определяется не индивидуальностью художника, но динамико Смотрите также:Все тексты Иосиф Бродский. >>> |
|
If art teaches something (and the artist - first of all), then it is precisely the particular human existence. Being the most ancient - and most literal - form of private enterprise, it voluntarily or involuntarily encourages in a person precisely his sense of individuality, uniqueness, individuality - turning him from a public animal into a person. Much can be divided: bread, a bed, beliefs, a beloved - but not a poem, say, by Rainer Maria Rilke. Works of art, literature in particular, and a poem in particular, turn to one-on-one person, entering into direct relations with him without intermediaries. For this, they dislike art in general, literature in particular, and poetry in particular, adherents of the common good, lords of the masses, heralds of historical necessity. For where art has passed, where a poem has been read, they find in the place of the expected consent and unanimity - indifference and discord, in the place of determination for action - inattention and disgust. In other words, the zeros, which the zealots of the common good and the lords of the masses strive to operate, art inscribes "point-to-point-comma with a minus", turning each toe into a face that is not always attractive, but human.
The Great Baratynsky, speaking of his Muse, described it as possessing a “face with a general expression." Apparently, the meaning of individual existence consists in the acquisition of this unnecessary expression, for we are already genetically prepared for this non-generality. Regardless of whether a person is a writer or a reader, his task is to live his own life, and not imposed or prescribed from the outside, even looking in the most noble way, for each of us has only one, and we well know what it all ends. It would be annoying to spend this only chance for a repetition of someone else’s appearance, someone else’s experience, for a tautology - all the more so because heralds of historical necessity, by whose instigation a person is ready to agree to a tautology, will not lie down with him in the coffin and will not say thank you.
Language and, I think, literature are more ancient, inevitable, durable things than any form of social organization. Resentment, irony, or indifference, expressed by literature in relation to the state, is, in essence, a reaction of a permanent, or rather, infinite, relation to a temporary, limited one. At least as long as the state allows itself to interfere in the affairs of literature, literature has the right to intervene in the affairs of the state. The political system, the form of social structure, like any system in general, is, by definition, the past tense form, trying to impose itself on the present (and often the future) and the person whose profession is the language, the last who can forget about it. The true danger to the writer is not only the possibility (often reality) of persecution by the state, but the possibility of being hypnotized by him, the state, monstrous or undergoing changes for the better - but always temporary - outlines.
The philosophy of the state, its ethics, not to mention its aesthetics, are always "yesterday"; language, literature - always "today" and often - especially in the case of the orthodoxy of a particular system, even "tomorrow". One of the merits of literature lies in the fact that it helps a person to clarify the time of his existence, to distinguish himself in a crowd of both predecessors and his own kind, to avoid tautology, that is, the fate of the “history victim” known under the honorary name. Art in general and literature in particular are both remarkable and different from life, which always runs through repetition. In everyday life, you can tell the same anecdote thrice and thrice, causing laughter to be the soul of society. In art, this form of behavior is called a cliché. Art is a recoilless weapon and its development is determined not by the individuality of the artist, but dynamically
