Текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 10 отрывок 2
0 чел. считают текст песни верным
0 чел. считают текст песни неверным
|
От него пахнет кедром и лаймом – я утыкаюсь носом в его шею, и какое-то время мы просто стоим рядом, пока я вожу руками по его спине, надеясь, что могу пробраться ладонями под его одежду и вжаться в него еще сильнее. Он дотрагивается ртом до мочки моего уха и, чуть прикусив зубами, сжимает между губ, пока я старательно глажу его затылок и рвано дышу под его пальто. Наверное, я все знал уже в тот вечер, когда, вытянувшись перед ним, целовал его в подбородок, и, зажмурившись, подставлял лицо под ладонь в перчатке, чтобы поймать его прикосновение; может, именно поэтому я так боялся открыть глаза, может, именно поэтому я так боялся сдвинуться с места: мне слишком хотелось, чтобы все продолжалось. От него пахнет кедром, лаймом и каким-то странным металлическим запахом, напоминающим то ли растворитель, то ли ацетон – я целую его в шею и слушаю, как он тихо говорит мне на ухо: «Пойдем ко мне домой, я приготовил ужин». Я киваю и остаюсь на месте: можно, мы никуда не пойдем, останемся здесь, можно, весь мир вокруг перестанет существовать, и останемся только мы; только мы и неярко освещение, только мы и облака пара изо рта, только мы. И эта минута, пока мы, разъединив объятья, стояли друг напротив друга, я смотрел, как он втягивал носом воздух и выпускал его через рот, разминал замерзшие пальцы и поправлял шарф: эта минута запомнилась мне особенно четко, потому что мне отчетливо показалось, что мое предназначение в мире – быть рядом с ним и смотреть на него. Молчать и смотреть на него. В школе на Рождество всегда ставили эти дурацкие спектакли, основной целью которых было показать родителям, что их дети способны не только бить посуду и приносить плохие оценки, но еще и краснеть на сцене и заикаться, произнося простые предложения. Мама была настолько тактична, что не пришла ни на одно из этих представлений цирка уродцев (есть еще вероятность, что ей было слишком лень отрываться от праздничных выпусков Опры, но я стараюсь поддерживать образ матери в более ли менее аккуратном состоянии, не пачкая ее лишними домыслами). После того, как дети, в наскоро сшитых костюмах, неслышно бурчали на сцене свои слова, все расходились по классам, где получали первые подарки: шерстяные носки с расплывшимися остролистами, помятые шоколадки, потертые колокольчики. А я брел домой (снег сыплет за шиворот, как жесткое конфетти, и ботинки утопают в снегу) и надеялся, что на этот раз мама подарит и мне что-нибудь, кроме оплеухи. Мне было двенадцать: я пришел домой – темно, только свет от телевизора, поднялся к себе в комнату, а там лежал свитер с оленями. Несуразный, поношенный, от него пахло сигаретами, а я сел рядом, прижал его к себе и почему-то почувствовал себя счастливым. Это было так по-детски – чувствовать себя счастливым только потому, что кто-то вспомнил о твоем существовании, что кто-то побеспокоился о тебе – это было так нелепо, я знал об этом каждую секунду, пока вдыхал терпкий запах свитера и плакал в темноте. Это было так нелепо, но я ничего не мог поделать с ощущением, что я кому-то нужен и кто-то помнит, что я есть. Свитер с оленями и запах Мальборо – вот и все мое детство. Он передал мне рождественскую звезду – большой цветок с крупными красными листьями – и сказал, что нам нужно пройтись, потому что останавливать такси бессмысленно: идти не далеко, а целоваться невозможно. И я улыбнулся, не зная, шутка это или нет, а он ушел на три шага вперед, и я, прижав горшок к груди, тащился за ним. Падал снег; вокруг было очень тихо, и он сказал: - Я раньше очень не любил Новый год. Рождество. Праздники в целом. - Почему? – он оборачивается ко мне и едва хмурит брови: - Не с кем было праздновать. Смотрите также:
Все тексты Раз-два-три, ветер изменится >>> |
|
It smells of cedar and lime - I put my nose into his neck, and for a while we just stand by while I run my hands over his back, hoping that I can sneak my hands under his clothes and squeeze him even stronger. He touches his mouth to the lobe of my ear and, having bitten his teeth, squeezes between the lips, while I diligently stroke his nape and breathe raggedly under his coat.
Probably, I already knew everything that evening, when, stretching out before him, I kissed him on the chin, and, closing my eyes, put my face under the gloved hand to catch his touch; maybe that's why I was so afraid to open my eyes, maybe that's why I was so afraid to budge: I too wanted everything to go on.
It smells of cedar, lime, and some strange metallic smell that resembles either a solvent or acetone — I kiss him on the neck and listen as he quietly speaks to my ear: “Come to my house, I have prepared dinner.” I nod and stay in one place: you can, we will not go anywhere, we will stay here, we can, the whole world around will cease to exist, and we will remain only; only we are dim lighting, only we and clouds of vapor from the mouth, only we.
And this minute, while we, having separated our arms, stood opposite each other, I watched as he sniffed the air and let it out through his mouth, kneaded the frozen fingers and straightened the scarf: I remember this minute especially clearly, because I distinctly thought that my purpose in the world is to be near him and look at him.
Keep quiet and look at him.
At school, at Christmas, these stupid performances have always been put, the main purpose of which was to show parents that their children can not only do dishes and bring bad grades, but also blush on stage and stutter by uttering simple sentences. Mom was so tactful that she didn’t come to any of these ugly circus performances (there is still a chance that she was too lazy to break away from Oprah's holiday episodes, but I try to keep my mother’s image in a more or less accurate state without messing with her extra speculation ). After the children, in hastily sewed costumes, quietly muttered their words on the stage, everyone dispersed into classes where they received their first gifts: woolen socks with blurred holly, crumpled chocolates, frayed bells. And I was wandering home (the snow was pouring around the collar, like tough confetti, and the boots were buried in the snow) and hoped that this time my mother would give me something other than a slap. I was twelve: I came home - it was dark, only the light from the TV, went up to my room, and there was a sweater with deer. Awkward, worn, he smelled of cigarettes, and I sat down next to him, pulled him to me and for some reason felt happy.
It was so childish to feel happy just because someone remembered your existence, that someone worried about you — it was so ridiculous, I knew about it every second while I smelled the tart smell of a sweater and wept the darkness. It was so ridiculous, but I could not help it with the feeling that I needed someone and someone remembers that I am.
A sweater with deer and the smell of Marlboro - that's all my childhood.
He gave me a Christmas star - a big flower with large red leaves - and said that we need to go, because it is pointless to stop a taxi: it’s not far to go, and it’s impossible to kiss. And I smiled, not knowing if it was a joke or not, and he went three steps forward, and I, pressing the pot to my chest, dragged after him.
Snow fell; around it was very quiet and he said
- I used to dislike the New Year very much. Christmas. Holidays in general.
- Why? - he turns to me and barely frowns:
- There was no one to celebrate.
